Маслов О.К. "СМЕРТНЫЙ ГРЕХ"

Маслов О.К. "Смертный грех"

В молодости хорошо спится по утрам, особенно весной.

Был май, завершалась первая годовщина моей врачебной жизни в качестве ординатора хирургиче­ского отделения областной больницы.

Хирургию я любил и был рад не только каждой самостоятельной операции, но и любому рукодействию. Увлеченность мою и рвение к работе замечали старшие, и я был бы на хорошем счету у начальства, если бы... не опоздания. Я мог часами стоять у опера­ционного стола, не спать ночь напролет, но про­снуться утром вовремя было для меня мукой, часто непреодолимой. Заведовал отделением тогда Евгений Константинович Белоусов, хирург «от Бога», оценить которого по-настоящему можно только теперь, срав­нивая день нынешний и день минувший. Одно из многих достоинств его состояло в понимании, что железный порядок - основа хирургической службы, и, будучи сам безупречно

дисциплинирован, он не терпел никакого разгильдяйства в отношении своих сотрудников к работе, в том числе и опозданий. Впрочем, с плеча он не рубил. Опоздавший впервые или после длительного перерыва удостаивался только укоризненного взгляда во время «пятиминутки» и после ее окончания - вопроса или реплики, наподо­бие: «С кем это вы, девушка, вчера прогуляли до­поздна?» или «Крепко спите, молодой человек».

 

Вторичное опоздание влекло за собой молчали­вую, но тягостную сцену. Дело в том, что Евгений Константинович, как и все старые хирурги, с презре­нием относился к медицинским халатам, застеги­вающимся на пуговицы спереди, называя их парик­махерскими, и носил только хирургические, завязы­вающиеся тесемками сзади. Полный, невысокого роста, он к тому же по утрам всегда надевал халат поверх пиджака, и завязать его сзади своими корот­кими руками стоило ему немалых усилий.

Так вот, когда в ординаторскую, запыхавшись, влетал опоздавший и, прижавшись к двери, лихора­дочно высматривал себе свободное место, он бросал на него орлиный взгляд и, не прерывая доклада де­журной бригады, забрасывал назад руки и начинал развязывать верхний узел халата, при этом лицо его багровело от натуги и перекашивалось страдальче­ской гримасой. Процедура эта длилась более минуты, и все, кто наблюдал ее, испытывали почти физиче­ское страдание. Наконец, оттянув спереди верхний край халата, Евгений Константинович погружал левую руку в правый внутренний карман пиджака и доставал оттуда карманные часы, внимательно смотрел на них, затем переводил взгляд на опоздавшего и снова - на часы. После этого часы водворялись на место, и во всех деталях в обратном порядке повто­рялась не менее тягостная процедура завязывания ха­лата.

Разумеется, вся эта сцена проходила на глазах у ее виновника, который готов был провалиться куда угодно, только бы ничего этого не видеть. В качестве же официального наказания заведующий отделением отстранял опоздавшего от операций и в течение всего рабочего дня принципиально не замечал его сущест­вования.

Если же опоздание повторялось и в третий раз. тогда «пятиминутка» прерывалась властным требо­ванием зава к своему подопечному объяснить причи­ну его «безобразного отношения к своим служебным обязанностям», и после сбивчивого, еле внятного ле­пета оправдания на голову несчастного обрушивался такой ураган начальственного гнева, что жарко было не только ему, но и всем остальным. Случая четвер­того опоздания я не знаю. Накануне того злополуч­ного утра, о котором пойдет речь, я пережил экзеку­цию с часами и, естественно, главной моей заботой было, во что бы то ни стало, на следующий день прийти на работу вовремя.

Жил я тогда на частной квартире, снимая небольшую, но уютную комнатку в деревянном доме, недалеко от больницы. Рядом с кроватью на небольшом  столике стоял у меня и будильник, никогда, однако,  не гремевший, потому что у хозяйки дома был грудной ребенок. Поэтому, часто приходя домой поздно,  когда все уже спали, в дополнение к постоянно дей­ствовавшей устной просьбе разбудить меня к восьми часам, мне нередко приходилось оставлять на кухон­ном столе еще и записку, написанную крупными бук­вами. На этот раз, будучи в приподнятом настроении после веселой вечеринки, я удостоил свою молодую хозяйку даже стихотворного послания. Оно выгляде­ло так:

Надя!!!

Разбуди меня полвосьмого,

Как бы мне ни хотелось спать,

А не то я рискую снова

Не побриться и опоздать.

Проснулся я сам около семи, но в сладкой полу­дреме провалялся еще с полчаса, пока не отвернулась дверная шторка, и твердый Надин голос сказал: «Олег, вставай».

В то утро я даже сделал зарядку, чего со мной не случалось уже недели две. Однако, не обремененный еще привычкой приходить на работу заблаговремен­но, дотянул все-таки до того, что времени осталось в обрез и только тогда вышел из дома, наслаждаясь свежестью майского утра. Настроение было преот­личное и, казалось, ничто не могло омрачить его в будущем.

Когда я подходил к хирургическому корпусу, в моем распоряжении оставалось ровно пять минут. Этого было как раз достаточно, чтобы спуститься в раздевалку, переобуться, надеть халат и подняться из подвала на первый этаж в ординаторскую.

Все шло, как по заранее написанному сценарию, и вдруг... у порога служебного входа я увидел слегка сгорбленную худощавую фигуру своего бывшего больного Болотова, одного из тех милых застенчивых стариков, общение с которыми всегда доставляет ра­дость и взрослым, и детям. Он лежал в моей палате, я его обследовал, ставил диагноз, ассистировал на его операции и около месяца назад собственноручно вы­писал домой.

Когда вскрыли ему брюшную полость, Евгений Константинович запустил туда руку и долго ощупывал желудок и близлежащие органы, а потом взгля­дом (такие операции производились тогда под мест­ной анестезией) показал мне - потрогай сам. В вы­ходном отделе желудка я нащупал плотную, непод­вижную, прорастающую в забрюшинное пространст­во опухоль, о радикальном удалении которой не мог­ло быть и речи. После этого Евгений Константинович еще раз погрузил руку в живот больного, не спеша прощупал и по возможности осмотрел все его отде­лы, и, окончательно убедившись в диагнозе, наложил обходное желудочно-кишечное соустье для свобод­ного прохождения пищи. Завязав последний узел на коже, сказал:

- Ну вот, вашей язвы как и не бывало. Поправ­ляйтесь.

Послеоперационный период протекал гладко. Ис­чезли рвота и отрыжка, появился аппетит, больной начал не по дням, а по часам прибавлять в весе и все­рьез уверовал в то, что у него была язва. С тем и был выписан домой с рекомендацией оставить на год ра­боту и временно оформиться на инвалидность.

Тяжко было видеть при выписке его счастливые глаза и слышать слова искренней благодарности, но что поделаешь - сделать для него что-либо лучшее мы не могли. Об истинном положении дел, кроме нас, знала только его жена, умная женщина, безро­потно разделившая с нами грех святой лжи и при­нявшая на себя крест предстоящих его мучений.

Увидев меня, Болотов как-то напряженно улыб­нулся и подался навстречу. Я не знал, что ему нужно от меня, но знал точно, что поговори я с ним хотя бы минуту - и не избежать мне грандиозного скандала.

-  Здравствуйте... нет, извините, я сейчас не могу...
 придите потом... - второпях бросил я ему и проско­чил мимо в открытую дверь, так и не объяснив чело­веку ни почему «не могу», ни когда «потом».

Когда через три минуты, завязывая на ходу халат, я поднялся на этаж и проходил мимо наружной две­ри, что-то властно потянуло меня выйти на улицу. Но страх перед разносом оказался сильнее, и я поспешил в сторону отделения.

Полчаса спустя ни во дворе, ни в приемном покое его уже не было. «Ладно, если надо, еще раз придет», - попытался успокоить я себя и пошел на утренний обход в свою палату.

Но ни в этот день, ни на следующее утро он не пришел. А еще через день, когда закончился утрен­ний официоз, в ординаторской зазвонил телефон. Трубку взял Евгений Константинович:

-  Да, да... он самый... здравствуйте, Сергей Вла­димирович... повторите еще раз фамилию... Болотов?Сейчас выясним, - и, обращаясь к нам, спросил: -
Кто вел больного Болотова? Чувствуя неладное, я встал и направился к теле­фону.

-  Сейчас, передаю трубку его лечащему врачу, -
сказал он и вручил мне ее. Звонил судебно-
медицинский эксперт Катин.

-    У вас лежал больной Болотов Николай Степа­нович? - спросил он, предварительно поздоровав­шись и узнав, с кем имеет дело.

-    Да, лежал.

-    Не припомните когда он выписался, и с каким диагнозом?

-    Месяц тому назад с неоперабельным раком желудка.

-    Ну, тогда все ясно, - протянул Катин, собира­ясь, видимо, на этом закончить разговор.

-    А что случилось? - нетерпеливо спросил я.

-    Да вот, залез он сегодня часов в пять утра на па­рашютную вышку и бросился с верхней площадки вниз головой, без парашюта, разумеется.

-    Ну... и что?

-    Ну и все, - спокойно ответил Сергей Владими­рович, - Лежит у нас, готовимся к экспертизе. Хотел предварительно выяснить у вас, что с ним.

-    А какая причина? - не унимался я.

-    Жена говорит, что на днях он прощупал у себя в животе плотную опухоль и испугался, что это рак. Как она, якобы, ни разубеждала его, не помогло. Вот, видимо, и решился,

-    А записки никакой не оставил? - еще спросил я и вздрогнул от собственного вопроса. До сознания дошел ужас того, что я преступник и пытаюсь скрыть от других свое тяжкое преступление.

-    Не знаю, кажется, нет, - ответил Катин, явно тя­готясь затянувшимся разговором, и, поблагодарив за нужные сведения, положил трубку.

Сколько за долгую жизнь было всяких опозданий и разносов за них! И ничего ровным счетом не изме­нилось бы в моей биографии, если бы к ним приба­вились еще одно опоздание и один разнос. Эх, кабы молодость знала, кабы старость могла! Ведь он со­мневался и пришел ко мне единственно за тем, чтобы я разуверил его в страшной догадке. И мне не соста­вило бы большого труда сделать это, тем более что опыт в таких делах у меня уже был. Одно нужное слово, одна ободряющая улыбка, одно человеческое участие - и жил бы еще человек.

Поначалу я прибегнул даже к старинной формуле самоутешения, выдуманной когда-то моими коллега­ми исключительно для самообороны: он все равно бы умер. Какая глупость! Можно подумать, что и я ко­гда-то все равно не умру. И если мне неизвестна при­чина и дата своей смерти, разве это существенно от­личает меня от того, о ком я это знаю? Еще вопрос -кто раньше? Можно осмотреть умирающего больного и выйти на улицу, а там или зазеваться, или внезапно схватиться за грудь. И окажется - тебя уже нет, а он еще жив.

Нет, не помог мне этот самообман, не снял ощу­щение тяжкой вины перед человеком - всю его бута­форскую сущность я разглядел довольно быстро. И только время, поистине лучший врач от всех душев­ных мук, постепенно сгладило остроту этого собы­тия.

Через год я почти забыл эту историю, и только вид парашютной вышки напоминал мне о ней. Со вздохом облегчения воспринял я известие о том, что ее снесли. Однако радость моя оказалась преждевре­менной - ушла она с земли, но осталась в памяти.

А спустя почти два десятилетия судьба препод­несла мне неоплатный счет за содеянное, вручив ор­дер на квартиру как раз рядом с тем местом, где стояла вышка. Дескать, живи и помни. И чем дольше живется, тем больше помнится.